“Утром привезли молоденького солдата. Его голова наглухо забинтована. Он разбил себе лицо во время аварии на мотоцикле. В коляске этого же мотоцикла его доставили к нам.
Вечером, когда я заступал на дежурство по лазарету, к нам из города пожаловала шумная делегация женщин всех возрастов. В руках они держали сумки и корзины с фруктами, пирожными, папиросами. Со слезами на глазах, возбужденные до истерики, женщины требовали свидания с каким-то слепым мучеником.
– У нас нет никакого слепого, – уверял я их. Но женщины сердито настаивали на своем. Они пожелали переговорить с начальством.
Пока я размышлял, стоит ли из-за каких-то ненормальных беспокоить врачей, на горизонте появилось подкрепление – толпа девиц в одинаковых жакетах, юбках и беретах, при галстуках, с косичками на старогерманский образец и со значками “Гитлерюгенда”.
Это были члены “Союза немецких девушек”. В руках у каждой цветы. Девицы требовали допустить их к слепому воину, которого они будут развлекать песнями. Пришлось вызвать начальство. Врачи выслушали этот странный хор, снисходительно улыбаясь.
– У нас нет никаких слепых, – отрезал доктор Айкхоф. В ответ ему протянули десятки экземпляров местной газеты. Черным по белому в ней было написано, будто к нам, в здание школы, доставлен слепой солдат – жертва зверств поляков.
Было от чего помрачнеть нашим врачам. Газета утверждала, будто в районе Грос-Вартемберга поляки, нарушив границу, напали на немецкого солдата, выкололи ему глаза, и вот теперь бедный солдат якобы находится в бернштадтской школе. Газета призывала к возмездию.
Тщетно пытались мы объяснить женщинам, что произошло нелепое недоразумение. Мы показали им всех больных, объяснили, что есть только один солдат с пораненным лицом, но он просто разбился на мотоцикле. Ничего не помогало. Женщины кричали, что мы их обманули. Они жаждали мести.
Довоенная Польша.
Началось. Всю ночь что-то грохотало и гремело. Небо от зарниц и пламени стало светлым, как днем. Фюрер произнес речь. “Тысячелетнее царство мира” кончилось.
Многие из запасников рассчитывали сегодня уехать домой, вернуться к месту работы. Теперь об этом нечего и думать. Фюрер затеял войну.
Доставили первых раненых. Тяжелых мы отправляем в Эльс, самых тяжелых – в Бреслау, а с легкими ранениями оставляем в эвакопункте. Кровь пропитала одежду раненых, носилки, она капает на ступени, на плитки коридора. У раненных в легкие кровь бурлит по краям раны, каждый вдох гонит на поверхность красную пену. Пальцы у раненых восковые, почти прозрачные.
Прямо на полу лежит окровавленный полковник. Он подорвался на мине вместе с лошадью. “Мы стремимся в поход на Восток!” Ноги и плечи этого рыцаря превратились в месиво, едва он продвинулся вперед на один километр.
– Не хочу ничего ни видеть и ни слышать, – произнес он, придя в сознание. А ведь это только начало! Полковник громко кричал, когда санитары разрезали его сапоги. Пахло потом, кожей, кровью. У меня дрожали руки.
В мои обязанности входит штемпелевать письма. Беккер, самый старший из нас (ему сорок восемь), пишет своей матери: “Милая мама, не беспокойся обо мне. Ничего дурного со мной не случится. Мы же только санитары. А через месяц все будет позади…”
Получит старушка такую весточку, пойдет к соседке или в лавку за покупками и скажет там: “Уже недолго осталось, не больше месяца. Мне об этом сын с фронта написал”. А здесь, в школе все комнаты и закоулки забиты ранеными. И в коридорах набросали солому, кладут изувеченных людей прямо на пол.
Еще вчера эти солдаты браво распевали: “Сегодня наша вся Германия, а завтра будет наш весь мир”. И вот настало это “завтра”, а они лежат безучастные ко всему, что делается в этом мире. Жаждали завоевать весь земной шар, а теперь валяются на соломе с перебитыми руками и ногами, рваными ранами, несчастные и беспомощные.
Невыносимая жара. Деревни вдоль дороги разорены, разграблены. Всюду пожары, плачущие женщины, дети. Наши лица покрыты густым слоем пыли, мы с трудом узнаем друг друга.
Над землей стоит запах горелой соломы и тлеющего тряпья. Нет дома, не тронутого огнем. Огонь пожирает все. На месте домов торчат обгорелые кирпичные трубы.
В первом же неразрушенном доме отряд решил сделать привал. Там уже расположились связисты. Прямо через окно они лопатами выбрасывали на улицу обмолоченное кем-то зерно. У колодца казначей связистов поил кур. Подбежали какие-то солдаты и стали ловить кур.
В доме все перевернуто вверх дном. Доктор Айкхоф дико ругается. Что ж, солдаты после этого стали лишь осторожнее. Надо воровать так, чтобы не видел доктор. В супе, помимо положенной говядины, сегодня плавали и куски куриного мяса.
Когда темнеет, горящие дома освещают дорогу. Дым ест глаза. Мосты впереди разрушены. Установлены временные переправы. На тот берег переправляемся осторожно, одна машина за другой. Можно сломать себе шею, пока переберешься по настилу – кое-как набросанным доскам – на другую сторону.
А там вдоль берега выстроилась длинная очередь – женщины, дети, старики, телеги, повозки, скот. Это беженцы-поляки, которых настигла война. Их скопилась не одна тысяча.
Реки – трудное препятствие. Эти люди хотели бы вернуться домой, но солдаты не пускают беженцев на переправу. И вот так день за днем, на берегу, под открытым небом.
Начался падеж скота. Умирают дети. Поляки роют могилы тут же на берегу. Горе застыло в глазах отчаявшихся людей. Отважные пытаются перейти реку вброд. До середины еще можно добраться, а там – непреодолимое течение. К берегу несутся душераздирающие крики, но грохот орудий поглощает все.
Километр за километром вышагивают беженцы, но вряд ли они найдут свои дома. Их уже нет – лишь печи да трубы высятся над дымящимися развалинами.
Стемнело. Кто-то из поляков умоляет разрешить ему пройти еще пять километров. Но с наступлением темноты штатским категорически запрещено передвигаться по шоссе. Им приходится ждать рассвета тут же на пашне, в поле, где их застала ночь.
Наш маленький санитарный отряд с трудом продвигается вперед. В Здуньска-Воля мы задержались: расчищали дорогу от дымящихся балок. В городе полыхал пожар, вихри горячего воздуха затрудняли дыхание. Следующее пристанище – Лодзь.
Мы еще не успели выложить соломой полы классных комнат в новом школьном здании и переоборудовать спортивный зал, как стали прибывать первые транспорты с ранеными.
Их сваливают на солому, кое-как обрабатывают раны, на скорую руку перевязывают. Ранения большей частью тяжелые. Лечить их на месте невозможно. Раненых, как говорят санитары, “сортируем по вкусу” и отправляем дальше – в госпитали или в эпидемический лазарет. Все пропахло карболкой, эфиром, потом и бензином. Очнувшиеся от наркоза раненые или кричат, или плачут.
Хаймвер СС “Мертвая голова – Данциг”.
Поток машин не прекращается. Санитары забыли об отдыхе. Стали привыкать к кровавому зрелищу. Но один случай все же вывел нас из состояния отупения. Прибыл автобус, до отказа набитый беженцами. Автобус сбился с дороги и угодил под огонь. Шофера не задело, а своих пассажиров он привез прямо в госпиталь.
Я открыл дверцу автобуса. Прямо мне на руки упала женщина. Она стонала и громко причитала. Я подхватил ее, пытаясь поставить на ноги. Женщина кричала, как насмерть раненное животное. С перепугу я ее уронил. Как обращаться с женщинами? Этому санитаров не обучали.
Двое солдат уложили ее на носилки и внесли в дом. До нас донесся ее жалобный стон: – Аделе, моя милая Аделе…Рядом с ней в автобусе ехала дочь, лет двенадцати. Она и сейчас сидела там, прямая и застывшая, словно сонная. Пуля угодила ей прямо в сердце, пригвоздила к месту.
Расстрелянные поляки.
Продовольствия в городе почти не осталось. На любую крестьянскую повозку с картофелем или мукой набрасываются солдаты, забирают все. Счастье, если крестьянину оставят повозку и лошадь.
Из деревни в город люди стараются пронести продукты окольными путями. Продукты прячут в одежде. Но выменять что-либо можно только у солдат. Масло – на табак, яйца – на папиросы, творог – на хлеб. Возле лазарета постоянно толпятся люди. Что-то меняют, чем-то торгуют.
В часы раздачи пищи к эвакопункту сбегаются дети. Мы кормим раненых, а малыши, протягивают сквозь решетчатый забор ржавые консервные банки, миски и просят: – Битте, герр, битте.
Вечером мы с обер-фельдфебелем Гросхейде искали в городе баню. Надо смыть с себя кровь и грязь. По городу шли с винтовками наперевес. На главной улице царил хаос.
Одному крестьянину удалось довезти до продовольственного магазина огромную бочку. И тут ее увидели солдаты. Думая, что в бочке водка, они сбросили ее с повозки. Бочка разбилась. На мостовую потекла свекольная патока.
В одно мгновение на патоку налетели женщины и дети. В банки, миски, черепки они собирали тягучую массу. Патрули открыли огонь. Мостовая вмиг опустела. Липкая лава широко расползлась по асфальту.
Засохшая, она надолго останется там, возбуждая ненависть голодных людей. – Война тыловиков, – сказал Гросхейде. – На фронте – дерутся за жизнь, а здесь за жратву. Так нам и не удалось смыть с себя грязь и кровь.
Началась дизентерия. Эта страшная болезнь не щадила ни раненых, ни санитаров. Мухи разносили ее стремительно. Уже давно не было дождя, который унял бы жару. Санитары глотали опий и работали днем и ночью.
От дизентерии слегло больше половины персонала. Больных и раненых столько, что здоровые санитары забыли про сон. Это была настоящая эпидемия. Мухи проникали всюду, даже в наглухо закрытые пакеты с едой. Одного больного эвакуируют, а на его место тут же кладут следующего – если он еще не заражен дизентерией, здесь он моментально заболевает.
Не хватало антисептических средств, чтобы хоть как-то противостоять инфекции. Единственное, что осталось санитарам, – это становиться возле больных на колени и отгонять мук газетами.
Вот так стоял на коленях и санитар Флатов, садовник из Берлина. Роста он маленького, в годах. Его одолевала усталость, а от опиума Флатов буквально опьянел. А на следующий день он сам попал в отделение “подыхающих”.
Садовника невозможно было узнать, он настолько высох, что стал похож на подростка, только борода как у старика. Флатову приносят письма из дома, а у него нет сил вскрывать их.
Рядом с ним лежит шофер Крафцик, чуть поодаль – фельдфебель Бранд, от них тоже осталась только кожа да кости. У обер-фельдфебеля Госхейде сильнейший жар, похоже, он при смерти. С трудом он открыл глаза и вдруг разразился потоком проклятий в адрес “разбойников и преступников”.
Ему протянули газету, в которой было написано о наших победах. Слабеющей рукой Гросхейде сунул ее под себя: только, мол, на это она и годна. С каждым днем “подыхающих” становится больше.
Кажется, не осталось человека, не зараженного дизентерией. Одеяла стали жесткими от кала и крови. И тем не менее санитарный отряд должен работать: раненые все прибывают.
Ефрейтор Густав Рейнике, крепкий, жилистый человек, по профессии горняк, приданный нашему отряду как специалист по сооружению убежищ, зло сказал: – Именно так я и представляю себе победу.
Начался обстрел Варшавы. Раненых привозят днем и ночью. Уже зарегистрировали двухтысячного. Действительно, продвигаемся семимильными шагами. Вместе с новыми вестями с фронта приходят и новые транспорты с людьми, чьи сердца “угодили под молот”.
Среди вновь прибывших было трое евреев. Их мобилизовали в армию с подводами, но обоз попал под обстрел. Евреев положили вместе с другими ранеными в спортивный зал. Разразился грандиозный скандал. Солдаты не хотели лежать под одной крышей с евреями. Наиболее настойчивые вопили, чтобы евреев немедленно выкинули вон.
Вызвали доктора Айкхофа. Он категорически заявил, что раненые есть раненые и евреи останутся в госпитале. – Я буду спать на улице, – заявил один из солдат. – Если вам нравится – не смею мешать, – ответил Айкхоф.
В это самое время пришел приказ перевести всех штатских в другой госпиталь. Евреев погрузили в машину и повезли в госпиталь возле площади Реймонт. Там их не приняли. Тогда их повезли в городскую больницу. И там от них отказались.
Тогда потащили в еврейскую больницу. Но и этой больницей командуют немцы. “Пусть подыхают”, – ответили в еврейской больнице и вернули раненых в наш госпиталь. Мы с трудом отыскали в городе евреев, которые согласились взять этих раненых к себе. Они приехали за своими единоверцами на тележках.
Восемнадцать дней, отведенные Фюрером на Польскую кампанию, давно истекли. Война не закончилась, но программа исчерпана. Значит, война кончена.
Уже одиннадцать дней после официальной победы продолжаются ожесточенные бои. Судя по приказам штаба дивизии, то тут то там против нас выступают то шесть, то одиннадцать тысяч вооруженных поляков. А значит, есть новые раненые. Правда, теперь их привозят только ночью.
Санитары при разгрузке транспортов обязаны спрашивать солдат о времени ранения, чтобы знать, стоит ли еще делать противостолбнячный укол.
– Когда ранены?
– Позавчера в два часа.
– Как? Уже после окончания войны?
– Брехня все.” – из дневника Пауля Кёрнера (1-я рота, санитарно-эвакуационный отряд 531).
