Как советская Россия борется с женской преступностью. 1933 г.

Очерк девятый. “Женщины-бродяги на трудовом фронте”.

….- Все ли ваши воспитанницы правонарушители, или некоторые из них только бродяжничали?

– Нет, они все имеют судимость. Большинство из них воровало, но есть у нас несколько осужденных за грабеж и за бандитизм. Труднее всего привыкнуть к труду тем девушкам, для которых безделье и тунеядство было делом само собой разумеющимся.
Когда я настойчиво пыталась одной из них разъяснить, какое удовлетворение доставляет общественно полезная работа, то получила в Ответ:

Трудновоспитуемых у нас много. Одну, необычайно одаренную девушку нам пришлось отправить в лечебницу. Она была подвержена галлюцинациям и верила в реальность волновавших ее образов. Однажды она целую неделю копала землю и искала золото, так как была во власти идеи, что под школой живут люди, стерегущие клад”…

– Теперь у нас обнаружилась одна поэтесса. Она была совершенно запущена, бежала от родителей и воровала с бандитами. В настоящее время она совершенно изменилась. Мы можем послать ее в Москву с очень ответственными поручениями, и она всегда аккуратно возвращается.
Она нам не раз разыскивала своих бежавших товарок, – догадывалась, куда они скрылись, умела их находить и убедить в том, что разумнее всего вернуться обратно.

– А у вас побеги бывают часто?

– С прошлой зимы было всего семь случаев, но все беглянки были возвращены обратно. Всегда имеется несколько с явно выраженной страстью кочевать, – им необходимо время от времени убегать, но они всегда скоро возвращаются обратно. Исключения теперь бывают редко, так как девушки знают, что в случае повторения они попадут в закрытое учреждение.
Они ведь отбывают здесь наказание, а гораздо приятнее проводить это время в сравнительно свободных условиях здесь, среди леса и воды, чем оставаться в закрытом учреждении. С ярко выраженными патологическими беглянками мы очень осторожны, потому что еще не знаем, как им надолго и радикально помочь.

– С кем из воспитанниц приходится труднее всего?

– Наиболее трудными являются клептоманки. Легче всего поддаются влиянию девушки, бежавшие из дому вследствие расстроенных семейных обстоятельств. В результате они стали шататься, воровать и хулиганить. Это по существу обыкновенные дети, нуждающиеся в теплой ласке, они только очень нервны, и с ними надо соблюдать осторожность».

– Но смотрите, как уже поздно! До вечернего собрания давайте скоренько сходим в детский сад.

– Как, разве у вас здесь и дети – правонарушители? – спрашиваю я с удивлением.

– Нет, это дети наших сотрудников. Мы в нашем захолустье вообще не могли бы заполучить никаких служащих, если бы не предоставляли им возможности хорошо устраивать своих детей, пока они сами на работе. Мой муж – член коллегии защитников и живет в Москве, мои дети здесь в детском очаге, так как в настоящее время я не могу уделять им достаточно внимания. Но я их вижу ежедневно.

– Вас вероятно очень утомляет работа?

– Несомненно, но работа зато до такой степени интересна, что я бы ни за какие блага не могла отказаться от нее. Иной раз приходится насильно меня отрывать, чтобы дать возможность передохнуть.

В колонии меня ждут три девушки, с которыми я раньше уговорилась. Галине Николаевне Дубровсксй 19 лет. Она приходит в назначенное место одновременно со мной и охотно рассказывает мне о своей жизни. Она блондинка, имеет вид воспитанной девушки, и я ей охотно верю, что бродяжничество ей уже надоело и что она стремится теперь к мирной трудовой жизни.

– Видите ли, я три года прожила на улице. Четырех лет от роду я попала в детский дом, так как отец мой погиб на войне. Пятнадцати лет меня выпустили из детского дома, и я поступила в кооператив.
Работа мне не понравилась, я и уехала, рассчитывая в Самаре найти что-нибудь получше. Но мне ничего не удалось найти. Тогда я стала воровать и бродяжничала, пока меня не поймали и засадили в тюрьму.
Оттуда меня прислали сюда. Я была рада этому, потому что здесь можно было чему-нибудь научиться. Теперь я о своей прежней жизни не хочу и слышать, эта мне больше по душе. Вот собственно все, что я могу о себе рассказать, – но, вот, Шимаева куда больше меня пережила.
Вы бы еще поговорили с ней. Она была даже в Болшевской коммуне, ей хорошо жилось, и она не думала больше воровать. Но неожиданно явился ее друг, бежавший из Соловков, и позвал ее с собой.
Она ушла с ним, с ним же стала опять пить и воровать, ночевали они в лесу. Там их окружила милиция. Она хорошая работница и товарищ-начальница возлагает на нее большие надежды.

– Обратили ли вы внимание на ту робкую русую девушку, с которой я раньше говорила? — замечает начальница, когда мы остались одни, – она попала сюда потому, что с семилетнего возраста воровала цветы с окон своих соседей. Она дочь врача и получила хорошее воспитание, но умственно сильно отстала.
Вначале она проявила большую тупость, мы ничем, никакой работой и никакой игрой, не могли ее заинтересовать. Мы теряли уже всякую надежду: Но вот как-то раз дали ей цветную бумагу и предложили делать из нее цветы: с этой минуты она ожила, стала изготовлять прекраснейшие цветы. Теперь она постоянно занята вышивкой живописных цветов».

Я еще уговорилась встретиться с Клавдией Борцовой, на которую вчера обратила внимание. — «Расскажите мне, пожалуйста, что-нибудь про нее до того, как я ее позову, – прошу я начальницу.

– Она одна из самых трудных среди наших воспитанниц, мы уже положили на нее немало труда. Ей 17 лет, и она прислана к нам из ОГПУ на два года как социально-опасный элемент. Вначале она вообще никакого участия в работе не принимала.
При каждом почти слове она неописуемо ругалась. Через четыре недели она заинтересовалась стенгазетой и стала давать материал для критических заметок.
Теперь она посещает среднюю школу и увлекается работой на фабрике. Но она все-таки долго не выдерживает, от времени до времени убегает и через несколько дней появляется снова.
Вы должны иметь в виду, что эта девушка десять лет была беспризорной. Как пойдет ее развитие дальше, пока совершенно нельзя предсказать.

Клавдия Борцова входит, неуверенно садится и молча уставляется на меня глазами. Ее волосы низко зачесаны над лицом и не дают рассмотреть ее лба. Вот она укоризненно переводит взгляд своих черных глаз на начальницу:
“Вы меня нисколько не любите. Никто вообще обо мне не думает. Вы мне уделяете столько же внимания, сколько осенней траве”.

– А ты думала, я буду особенно приветлива с тобой, раз ты постоянно убегаешь?

– Вы ведь знаете, что я иначе не могу. Мне не по себе среди этих девчат, я их терпеть не могу. Нет никакого смысла разговаривать с ними, с таким же успехом я могла бы разговаривать с ветром.

– Смотри же, если ты опять вздумаешь бежать, то скажи мне об этом раньше. Я отпущу тебя тогда на несколько дней, – но самовольно поступать нельзя. Подумай только, какой это дурной пример для остальных.

– Да, сказать я могу, – говорит она глухо и несколько ворчливо.

– Ты всегда утверждаешь, что убегаешь оттого, что хочешь быть одна, но тебя видели ведь в деревне пьяной с парнями.

– Это был единственный раз, а то я всегда бывала одна. Вы мало обо мне заботитесь. Не поговорите ли вы хотя с моим отцом?

Я спрашиваю про работу.

– Да, работа чудесна. Я люблю тяжелую работу. Не будь у меня станка, я не могла бы выдержать здесь среди множества людей. В детстве я уже терпеть не могла легкой жизни, потому и сбежала из дому.

Мы идем по лесу.

– Сколько вам было лет, когда вы сбежали из дому?

– Семь лет. У отца была фабрика пуговиц. Его в то время арестовали. Когда его увели, я вырвалась из дому и убежала. Меня дома держали всегда в строгости, это было ужасно и скучно, а мне хотелось повидать и пережить что-нибудь интересное.
Я люблю тяжелую жизнь и не могу так долго выдерживать в одном месте. Не будь у меня здесь моего большого станка, я давно бы уже удрала».

– Есть ли у вас кто-нибудь, к кому вы привязаны?

– У меня был друг, но это было давно. Мне было тогда 15 лет. Четыре месяца я прожила с ним в лесу, мы толковали обо всем и хорошо понимали друг друга. Он тоже сбежал от родителей. Это был первый человек, кому я все рассказала. Но потом нас разлучили, и я пошла с другими. В жизни вообще так бессмысленно…

На ее руках татуировка: рисунки и стихи. “Нет счастья на земле”, – пытаюсь по-русски разобрать я.

– Говорили вы уже с Тамарой Владимировой? – спрашивает меня после моего возвращения начальница.

– А, это красивая девушка, что вчера спрашивала меня, какие платья носят теперь в Германии?

– Я даже не могу поручиться, что она правильно указала свое имя. Она у нас уже девять месяцев, но ни за что не хочет сообщить, где живет ее мать. Все девушки ее очень любят, рассказывают ей свои печали. Она же сама крайне замкнута.
В ней чувствуется какой-то надрыв. Она, видно, пережила много разочарований, которые давят ее до сих пор. Теперь она работает в свинарнике.

– Неужели эта красивая девушка, интересующаяся модами, пасет свиней?

– Да, и представьте себе, что она вполне довольна при этом. Мы все перепробовали, но ни для работы на фабрике, ни на кухне, ни на посевных работах она не могла быть использована. В свинарнике же она – неутомимый и надежный работник вот уж в течение трех месяцев. Она каждую ночь встает кормить своих поросят и еще ни разу не проспала.

Тамара вне себя от радости, что я собираюсь снять ее. На ней цепь из искусственного жемчуга, и золотисто-русые волосы ее старательно причесаны. Она с гордостью показывает нам свои хлева и рассказывает о своих достижениях в работе.

На Урале, в Пермской фабрично-трудовой колонии для женщин в мастерских работают лишенные свободы мужчины. Все они рабочие-специалисты, которых используют для обучения женщин. В мастерских по обработке кожи повсюду видны мужчины, работающие бок о бок с женщинами.
Руководитель учреждения – мужчина, много мужчин среди сотрудников. Из 260 женщин 70 заняты на огороде. Я много расспрашиваю о жизни женщин в колонии. Да, перебранки между ними бывают, но время их заполнено работой, а в учреждении места много, и, самое главное, они не находятся постоянно только в своей среде.
Они разговаривают с мужчинами, работают с мужчинами, перед ними они стремятся обнаружить свое уменье и не хотят осрамиться.

– Чтобы плодотворно работать с женщинами, надо иметь крепкую голову, – говорит руководитель.

Женщины, приговоренные к лишению свободы, работают в открытых колониях для мужчин.

– Как ведут себя женщины с мужчинами? – задаю я вопрос.

– Ничего, очень хорошо.

– Терпят ли у вас возникновение более тесных отношений?

– Если они имеют серьезный характер, не мешают работе и распорядку в учреждении, то мы ничего не имеем против таких отношений.

– Не приходилось ли вам уже сталкиваться с нежелательными явлениями?

– Бывает и так. Однажды была у нас здесь очень легкомысленная девчонка, ставшая очень назойливой. Лишенные свободы дали ей должный отпор, а когда она начала снова, мы ее услали отсюда.

– Мне как-то не верится, что совместное проживание мужчин и женщин протекает у вас без всяких недоразумений.

– Вы переоцениваете значение этого вопроса. Лишенные свободы пользуются правом принимать посетителей. Они обладают полной свободой передвижения и обязаны только соблюдать время работы и установленный в колонии распорядок. Они совсем не оторваны от жизни. Напряженное состояние, неизбежное в закрытых учреждениях, здесь не имеет места.

– Таким образом выходит, что половой вопрос просто разрешается в открытых колониях?

– Для нас это вне всякого сомнения.

В Советской России женщин-правонарушителей не много. Едва восемь процентов всех лишенных свободы в РСФСР составляют женщины, на Кавказе на 200 – 300 правонарушителей приходится одна женщина.

Большую часть из них на преступление толкнули тяжелые условия жизни, а затем они погрязали все больше и больше. Многие вели разгульную жизнь, – теперь они принуждены жить совместно с другими женщинами.
Они восстают против этого и портят жизнь себе и окружающим. Все ссоры, все озлобление, вся жестокость друг к другу проистекают только от их бесхарактерности.

Как же им однако помочь?