“Мне 18 лет. 2 февраля 1942 года мне дали лейтенанта. Через две недели поехал я на фронт. На одной станции всех офицеров поодиночке в помещение вызывают. Сидят трое – пехотный полковник, капитан первого ранга морской и третий в гражданском.
И начинают обычные вопросы в то время: когда родился, где родился, кто отец? Ладно, идите. Так сутки продолжалось. На следующие сутки опять вызывают, дают документ: вот вам все документы на питание, на проезд, вы направляетесь в распоряжение Балтийского флота.
Когда мы пришли к штабу бригады, выстроились человек восемь. Выходит низенький человек, капитан первого ранга, смотрит на нас, все мальчишки и говорит: “Сопли утереть”. Мы рукавом махнули. “Вот вы прибыли туда-то, туда-то, там-то, там-то, назначение получите в штабе. Начальник штаба сейчас скажет”.
Я стал командиром 3 взвода роты разведки. Ходить к немцам на ту сторону и перед боем безобразить. От двух до десяти километров зона действий была. Где землянку взорвать, где поджечь что-то, суматоху навести.
Меня сначала за командира не считали, все моряки, балтийцы, старше меня, да еще с элементами бравады. Считали позором ползать по пласту, только чтобы тельняга была видна, каски снимали с презрением – давай бескозырку.
У них было железное правило, которое всеми свято выполнялось – не оставлять ни раненого, ни убитого у немца. Хотя приказы отдавали прекратить дополнительные жертвы, ничего не помогало.
Я ни разу не слышал в нашей бригаде, что произносилось имя Сталин ни в отрицательном, ни в положительном, как будто его нет. Есть главнокомандующий Сталин, – читали приказы. У нас был политрук, он морской офицер, разжалованный, он был капитан второго ранга.
Его разжаловали до капитан-лейтенанта за что-то в Питере еще, какие-то грехи. Он проводил беседы информационные. Он все время строил беседы, что мы защищаем свою страну, свою землю. Какой-то был убедительный.
Солдаты отдавали свою жизнь, не задумываясь над тем, что ради чего они это делают. Для них цель была внушена, и они в нее верили, что против фашизма боремся за свободу. Но как война велась – надо взять деревню.- В атаку!
Да еще сама психология. Я помню, что если кто-то взял хитростью, сумел окружить, как-то подготовить и у него один погиб, один раненый – это трусовато. А кто напился до чертиков, “ура!”, “в атаку!”, положил половину роты – храбрый, надо награждать, он жизни не жалеет.
Вот эта похвальба людям, что жизни не жалеет, проклятая – Побеждай и жизнь жалей! Нет, такого никто не говорил, что вы жалейте людей и награждать тех, кто выполнил задачи с наименьшими потерями.
Тогда, когда я воевал, 42 год, было относительное затишье. Артиллерийские обстрелы взаимные. Весна, май. Я в лес пошел и вдруг увидел поляну и оттаявшие солдаты наши. Еще снег между ними лежит, а лица оттаяли. Молодые лица. Даже тогда, будучи мальчишкой, у меня такое ощущение было, что они у меня чего-то спросить хотят, поговорить.
Был случай, нашу бригаду однажды ночью перебросили с одного участка на другой, целую ночь мы шли.Оказывается, там дивизия СС перешла в наступление. Немцы пошли нахально, в рост.
Командовал у нас не командир дивизии, а комиссар бригады, который нас встретил: “сопли вытереть”. Ксёндз фамилия. Удивительной храбрости человек. Уже лет 50 ему было, но любил два пистолета, немножко театральность такую, а это нравилось ребятам.
Он вышел метров за сто до немцев и запел, смешно сказать, “Интернационал”. И это действительность, иногда очень трагическая, страшная, кровавая, а иногда такие моменты киношные, театральные.
Немцы были так удивлены, растеряны. Они знали по их разведке вчерашней, что тут стоит воинская часть, обыкновенная, нормальная пехотная. И вдруг выкатывается волна матросов в матросской одежде, бушлат, “полундра!”. И пошло дальше, рассказывать нечего. У нас процентов 50 погибло и у них…
В плен немцы не брали, мы тоже не брали. Кроме случаев, когда уж очень настаивал начальник особого отдела бригады. И то он действовал через начальника политотдела, с угрозами: “Надо, ребята. Вы поймите, надо взять пленного”. А капитан, который курировал наш батальон, человек приличный. Если приведем пленного, он нам котелка два спирта.
Я не помню ни одного выступления, атаки, чтобы не выпивши. Причем не по сто грамм наркомовских, а грамм двести, стаканчик. А почему двести? Потому что это зависело от старшины. Просто на день опаздывала отчетность. Получит на тех, кого уже нет, а потом отчет пишет.
Вы знаете, я увидел первых живых пленных в июне-июле 42 года. 16 человек, как сейчас помню. Почему помню? Был у меня во взводе такой матрос Проселков Иван из Воронежской области. Как уж он получил весточку?
Ему брат старший написал письмо, что его семью немцы, отца, мать повесили, а его отец был секретарь партийной организации, а детей на огороде прямо, они спрятались между грядками, как-то не выдержали, шум, всех застрелили.
Мы не знали об этом. Сказали, что надо пленных в штаб отвести в особый отдел, такой порядок был. Пленные смирные, они не будут убегать, он их повел. А рота наша была автоматчиков. Он их повел и всех перестрелял. Трибунал, стали разбираться.
И вот тогда он эту историю рассказал. Собралась тройка. Обычно собиралась тройка как на гражданке, прокурор приезжал, кто-то из офицеров и кто-то из рядовых. Прокурор настаивал, что нужен расстрел, а офицер и матрос против. Жизнь ему спасли. Он погиб все равно, он искал смерти…
Потом в задачу нашего взвода входило таскать “языков”. Это было дело тяжелое. Я стал тогда удивляться характеру немцев. Он воевал, прекрасно воюет, отстреливается до последнего.
Взяли в плен, руки скрутили или по голове шарахнули. Он лег, оружия нет. Становится совершенно дисциплинированным и идет туда, куда ему скажут. Меня все время это удивляло. Бог его знает, так получалось.
Я недолго воевал. Мой взвод раза три сменился. Мне тоже досталось, я получил четыре пули. В грудь навылет, в ногу. С раздроблением кости, мне вытягивали потом и еще ниже колена. До сих пор два осколка в легких и в ноге, в кости. Одну пулю получил рядом с сердцем.” – из воспоминаний лейтенанта А.Яковлева командира взвода разведки 6-й ОМСБ.
