«Воевал я с марта сорок второго по май сорок пятого. Долгая у меня война была. Но боев страшнее, чем под Зайцевой горой, не видел. Помню, подвели нас к ней. Несколько суток — ни крошки во рту. Окопы рыть нельзя. Под снегом — болото, хлябь.
В снег зароешься и сидишь. А снег от пули не защита. Но снег был глубокий. И — мороз! А мы в ботинках и обмотках. Холодно — невыносимо. В снегу, в норе своей, надышал так, что сверху закапало. Внизу настелил еловый лапник. И до того у меня ноги замерзли, что терпения уже нет никакого. Что делать?
А перед нашими позициями убитые лежат. До нас в этом снегу другой полк стоял, почти весь полег в атаках. Людей поднимали и поднимали, пока некого уже было поднимать.
Прямо перед моей норой, гляжу, лежит боец в валенках. Валенки добротные. В мою сторону так и торчат из-под снега. Дождался я ночи и пополз к нему. Стащил с него валенки. А что делать? Не умирать же от холода.Сбросил я свои ботинки, переобулся в валенки убитого. То-то и отогрелся.
Дивизии, которые до нас шли под Зайцеву гору, обмундированы были прекрасно. Это были полнокровные дивизии. Помню, когда мы стояли во втором эшелоне, в ночь к горе дивизия идет. К обеду следующего дня одни раненые возвращаются, битые-перебитые. Мы им: «Что-то вас, ребята, мало». А они: «Остальные в Шатином болоте остались. Будь оно трижды проклято…»
Убитые лежали перед нашими норами плотно, через пять-семь шагов. Иногда друг на друге. Все поле перед нами в трупах. Как в том поле у князя Игоря: поле-поле, кто тебя, поле, так костьми усыпал?..
Пехота под Зайцевой горой долго не воевала. Если наступали, то через несколько дней или ранен, или убит. Смотришь, рота пошла в атаку. Пошла. Пошла… .Чуть погодя — откатились. Немцы ударили изо всех стволов. У них там оборона сильная была и грамотно расположенная. Откатилась наша рота, а в ней уже и взвода нет. Да и те переранены все, в крови, в бинтах.
Нам, взводу связи, досталась залитая водой траншея и блиндаж. Блиндаж низкий, в нем можно было только сидеть. Холодно. Занавесили мы вход плащ-палаткой, затопили буржуйку. Стало тепло, даже жарко. «Давайте, братцы, кипяточку поставим», — предложил кто-то.
А правда, от жары сильно пить захотелось. Я крайним к выходу сидел. Взял пару котелков, вышел, зачерпнул из ближней лужи. Вода вроде чистая, никто не забраковал мою воду.
Мы тогда на кипяток воду из луж да из воронок и брали. Прокипятишь — и готово. Утром, когда рассвело, выбрался я из блиндажа и вижу: в луже, где я воду брал, вытаял немец. Видимо, он тут еще с зимних боев лежал. Я оторопел.
Тем временем выбрался из блиндажа и весь наш взвод. Стоят, тоже немца разглядывают. Кто-то из ребят, вроде как в шутку, спросил: «Антипов! А ты ночью не из этой ли лужи воду брал?» Все засмеялись. «Из этой», — говорю.
Вначале мой ответ тоже приняли за шутку, а потом, когда я подтвердил… Эх, что тут поднялось! Кто побежал два пальца в рот совать, кто заматерился.
Но потом успокоились, разбрелись по траншее. А я стоял и смотрел. Немец распух, лицо синее, пилотка к волосам примерзла. Так я в первый раз на фронте увидел врага.
Под той же Зайцевой горой, где-то возле Фомина, есть лесок. Так, небольшая совсем рощица. На карте она имела форму березового листа. И росли там одни березы. Местные жители — называли ее рощей Сердце.
Из рощи немцев выбили не мы. Здорово их там потрепали. Мы сменили батальон, дравшийся за эту рощу. Сменили мы их и тут же попали под немецкую контратаку. А дело было так…
Заняли мы позиции рано утром, еще и не рассвело как следует. Немцы, видимо, не заметили, что произошло в окопах, только что ими оставленных. И уже в полдень начали сильный минометный обстрел.
Лупят и лупят по нашим траншеям, по НП. Головы не высунуть. На это они и рассчитывали. Их пехота тем временем подползла и кинулась на нас. В некоторых местах ворвались в траншею. Началась рукопашная.
Мы, связисты, должны были постоянно поддерживать связь с ротами. Я находился на НП первой роты шагах в пятидесяти от первой траншеи. Там, впереди, поднялась такая стрельба, такой гвалт, крики, стоны, что и непонятно было, что там вообще происходит.
Соединяюсь по телефону с соседней ротой. Связист-сосед по фамилии Заика кричит: «Я тоже один. Командиры ушли в траншею. Кругом немцы. Что делать, не знаю».
Ага, думаю, значит, и у них то же самое. Все перепуталось. Наши ушли вперед, а немцы прорвались сюда. Кто кого окружил, непонятно. «Держи связь, Заика, — говорю я соседу. — Наше дело — связь».
И вдруг связь прервалась. Обрыв. Я забеспокоился. Мои товарищи в траншее насмерть бьются, а я тут связь не могу обеспечить. Сейчас, думаю, придет командир роты и скажет: «Что ж ты, Антипов…» Я выскочил из блиндажа, побежал.
Пули так и вжикают, землю кругом долбят. Недалеко я пробежал, вижу, вот он, обрыв. Зачистил кончики провода, соединил. И тут, слышу, где-то совсем рядом бьет пулемет. По звуку вроде не наш. Огляделся: на блиндаже НП соседней роты залегли двое немцев и ведут огонь из ручного МГ.
Стреляют не в глубину нашей обороны, а вдоль траншеи и в сторону нейтральной полосы. Бой шел уже там, и они, считай, стреляли в спину нашим и по флангам. Самый опасный огонь. Я потянулся за автоматом, но вдруг вспомнил, что впопыхах оставил его в блиндаже.
Пополз за автоматом. Ползу и думаю: Заику убили, вот почему он не вышел на обрыв. Приполз на свой НП. Так и есть: автомат мой лежит возле телефонного аппарата. Перезарядил полный диск. Но прежде, чем ползти назад, к НП соседней роты, решил проверить, действует ли связь.
Ушам своим не поверил: Заика ответил! «Заика! — кричу ему. — На твоем блиндаже немцы сидят!» — «Слышу, — отвечает, — из пулемета лупят». — «Сейчас я подползу и дам очередь из автомата». — «Давай, — говорит, — отвлеки их. А я попробую выползти и гранату кинуть. У меня граната есть. В руке ее держу — на всякий случай».
Но в это время земля вздрогнула, воздух над рощей раскололся, и все поплыло. Гул, скрежет. Ударила наша тяжелая артиллерия. Кто-то из офицеров батальона вызвал огонь на себя. Дым удушливый, едкий, заползает всюду. И вскоре в блиндаже стало нечем дышать.
И вдруг все стихло. Только изредка, в отдалении, постукивали пулеметы. Так ночью стреляют на передовой дежурные, для острастки. Да возле нашей траншеи стонали раненые.
Чуть погодя в землянку ввалился командир роты. Вид у него был такой: немецкий автомат на шее, свой ТТ без кобуры, заткнут прямо под ремень, на животе, лицо черное от копоти и грязного пота.
Отдышался, хлебнул воды из котелка, сплюнул ее: «Что у тебя за вода? Кровью пахнет». Какой еще, думаю, кровью? Недавно пил — вода как вода. А глаза у него так и бегают. Никогда его таким не видел. Выругался и спросил: «Связь есть?» — «Так точно, — отвечаю, — есть связь!»
Вечером собрались командиры взводов, стали подсчитывать потери и трофеи. Немцев возле нашей траншеи и на нейтральной полосе оказалось мало. Они, уходя, своих утаскивали. И раненых, и мертвых. Мы же потеряли многих. Кое-кого немцы увели в плен.
Назавтра в репродуктор с той стороны наши пленные стали кричать: «Петь! Переходи к нам! Сдавайся и переходи! Нас тут покормили! Завтра в тыл пойдем работать! Переходи! Хватит воевать! Навоевались!»
По репродукторам, на звук, били наши минометы. Но попадали редко, потому что немцы ловко их маскировали.» — из воспоминаний связиста 1-го батальона 1130-го ст.порлка 336-й ст.дивизии В.И.Антипова.
Жесточайшие бои за высоту 269,8 метра шли почти год. Взять немецкий плацдарм в лоб было невозможно. И тогда под Зайцеву гору был сделан подкоп длиной 106 метров. 25 тонн взрывчатки 4 октября 1942 года подняли гору на воздух.
После взрыва образовалась воронка диаметром 90 и глубиной 20 метров. Высоту взяли с помощью авиации и танков, но немцы вновь овладели ею. И только 12 марта 1943 года после ожесточённых боёв гору очистили от немцев.
С тех пор многие окрестные сёла опустели. Невозможно было возделывать поля, залитые кровью. Трактористы отказывались пахать землю: всё вокруг было усеяно минами, а за плугом бесконечной белой лентой тянулись человеческие кости.
Оренбургский поэт, руководитель областного литобъединения имени В.И. Даля Геннадий Фёдорович Хомутов, служивший в пятидесятые годы в армии в тех местах, вспоминает, что часто встречал деревья с висящими на них минами: молодые деревца, на которых в войну ставили растяжки, выросли и подняли вверх смертоносный груз.
